Я из провинции, родился и вырос в городе Чистополь в Татарии, бывшей Казанской губернии. У меня советская семья, имеющая давние революционные традиции. Мой дед был комиссаром, его арестовали белочехи, когда брали Казань, посадили на «баржу смерти». Моя бабушка получила бумагу на его освобождение, но баржа курсировала по Каме и по Волге, и пока она нашла эту баржу, казнь уже совершилась. Его первым, поскольку он был известный человек, вызвали на палубу, подняли на штыки, сбросили в воду еще живого и расстреляли из пулемета «Максим».

Об этом моем деде, который играл довольно заметную роль в установлении советской власти в Казанской губернии, осталась масса документов. И это потом спасло уже моего отца. Когда он учился в лесотехническом техникуме в Мамадыше, у него в общежитии под подушкой обнаружили томик Есенина, и по атмосфере и установке 30-х годов он должен был быть арестован и отправлен в лагерь. Но то, что он сын погибшего за идеалы революции известного в тех местах революционера, его спасло; все ограничилось исключением из техникума. Потом отца, вступившего в комсомол, отправили на коллективизацию в деревню. И мужики, которые готовили «вилочное» восстание, потому что было уже невмоготу, должны были по логике вещей его уничтожить первым. Но они его просто вывезли — бабушки спрятали в телегу, закрыли сеном. Восстание потом было жестоко подавлено. Расстреливали всех, и в принципе люди заранее знали, на что шли. Но деваться было некуда.

К началу войны папа уже был студентом второго курса Казанского авиационного института и ему дали звание офицера, он командовал батареей гаубиц, прошел всю войну до Кенигсберга.

Мама тоже была обычной советской девушкой, ворошиловским стрелком. А дед по материнской линии был офицером в Первую мировую войну. Его ранило, и во время излечения в госпитале за ним ухаживал его денщик, который был из деревни и восстал там против православия. Такой деревенский Лютер — против фальши, мертвечины. Кончилось у них тем (а я даже потом ездил в эту деревню), что необразованные обычные мужики создали такой протестантский толк. Обаяние было настолько сильное, что этот денщик убедил моего деда стать членом общины, что довольно сильно изменило его жизнь. В советское время он ходил с длинными волосами, одевался очень строго, в таком старомодном несоветском стиле, носил шляпу даже зимой. Он был директором школы и преподавал там несколько дисциплин сразу. Его должны были, конечно, уничтожить, но опять сыграл человеческий фактор. Родитель одного из его учеников был сотрудником НКВД и, сильно рискуя, предупредил: «Вас должны арестовать». И когда уже пришли арестовывать, бабушка открывала двери, гремела там всякими задвижками, он ушел через окно в лес. Мама два года, будучи девочкой тринадцати лет, подростком, ходила якобы за ягодами, а сама носила ему провизию.

Потом мы, мальчишки, в этом дремучем нетронутом лесу на берегу Камы провалились в несколько землянок. Некоторые из них были хотя и давно заброшенные к тому времени, но хорошо оборудованные, с деревянными балками, поддерживавшими потолок. И по многим признакам я понял, что люди знали, что там скрывались от советской власти. Там были и со времен Гражданской войны, и раскулаченные, и вот такие, как мой дед.

А потом с началом войны стало уже не до деда. Он осторожно легализовался в другом месте. Тем более что он ведь не был арестован. И хотя мама прошла такую школу, она была обычным советским человеком. Мама, например, говорила, что родители от меня узнали об аресте Берии. Я пришел из детского сада и пропел им песню: «Берия, Берия потерял доверие, и товарищ Маленков надавал ему пинков». Только бабушка выбивалась из этого ряда. Она в свое время окончила гимназию, могла цитировать стихи по-латыни, по-французски. И это ошеломляло: нас ведь учили в школе, что до революции была абсолютная нищета, безграмотность, одна библиотека на всю губернию.

Я помню, как нам впервые повязывали пионерские галстуки. Это было на центральной площади Чистополя, майский торжественный день, залитая солнцем площадь, мы стоим, выстроенные в каре. Несколько старых большевиков перед нами сказали речь, нам повязали галстуки, и мы, как одно единое целое, единый организм, на одном дыхании говорим: «Клянемся!»

Став подростком, я создал вначале БОД — боевой отряд дзержинцев. Мы работали с хулиганами. Потом это переросло в БКД — боевую комсомольскую дружину. Вообще Чистополь был шпанистый город. Много людей съезжались из деревень, селились на окраине, возникали «шанхаи». Люди не ощущали себя горожанами, но уже теряли связь с деревней. Это рождало в них какую-то анонимную агрессивность. Вот мы с этим явлением боролись — с помощью собственных кулаков. И мы установили порядок в Чистополе, хотя это стоило жизни двум моим товарищам. О нас стали появляться статьи в «Комсомольской правде». Огромный Советский Союз, газета тиражом в несколько десятков миллионов, и на первой полосе: «Вахта мужества». Мы были будущей советской элитой. Когда наступали религиозные праздники, мы, конечно, организовывали пикеты, окружали единственную открытую церковь в Чистополе. Старушек мы пропускали, а когда шел кто-то из молодых, задерживали. Если он пытался пробиться, то нарывался на наши кулаки. Мы считали, что умрут старушки, умрет и Церковь.

После школы я работал токарем, около года, потом меня от горкома комсомола направили в местную номенклатуру, в учебно-спортивный отдел, я начал заниматься организацией спорта в Чистополе. А в это время рядом с нами открывалась большая общесоюзная стройка — Набережные Челны. Там начали строить завод по производству КамАЗов. Туда со всей страны ехали молодые люди, потому что были перспективы: строится город, легко получить жилье и работу. Мне предложили стать командиром отделения БКД, которое надо было создать в Челнах, с тем чтобы потом я стал секретарем комсомола в городе. Это была прямая карьера потом в ЦК. У меня была как бы идеальная биография.

Меня вызвали в военкомат, и после каких-то дежурных фраз военком ушел и появился человек с седыми висками и сонным взглядом, который мне предложил учебу: «Знаете, будет несколько особая учеба, вы не будете ни с кем переписываться, вы закончите закрытое учебное заведение». — «А что дальше?» — «Поедете учиться дальше. В Прагу, например». Для меня, восемнадцатилетнего мальчика из провинции, открывалась удивительная, чарующая перспектива. Тем более мы же романтизировали ГБ. Как командир БКД я сталкивался с чистопольским отделом КГБ, на меня там было, как я потом узнал, досье. А когда меня вызвали второй раз, чтобы услышать от меня окончательное слово, я почему-то им солгал, сказал, что рассказал маме. И на мне поставили крест, потому что я не могу держать тайну, сказали, что не прошел первое испытание.

Работая в горисполкоме, я столкнулся с обратной стороной власти. Например, с распределителем. В городе не было коньяка, но я как сотрудник горкома мог поехать на определенную базу — и мне продавали коньяк или там какой-нибудь балык. На совещаниях могли ругаться матом при женщине и так далее и так далее. Я там начал ощущать какую-то тошноту. Я написал подлинные отчеты о том, сколько у нас спортивных секций, сколько детей в них занимается, они заставляли их переделывать, ставить дутые цифры. Сначала они думали, что я идеалист, не понимаю реалий и постепенно обтешусь, но потом уже ясно обозначился конфликт с системой. Они чувствовали, что я чужой человек, инородное тело. Потом я поехал поступать на философский факультет МГУ. И во время экзаменов в общежитии осмелился по-юношески наивно критиковать ленинскую концепцию материи, а там все прослушивалось. И мне сказали: «Знаете, вы по баллам проходите, но мы считаем, что вы не готовы. Это серьезный университет. Вы должны поехать в рабочий коллектив, поработать, а потом вернуться к нам. Вы пока еще не созрели». А когда я приехал снова через год, у меня уже были какие-то знакомства, мне в приемной комиссии МГУ сказали, что, похоже, мое имя попало в черный список. Я забрал документы и поехал в Свердловск, поступил в Уральский госуниверситет на философский.